❤ Сергей Николаевич:
… Мама не любила, когда ее мужчины — муж и сын — ходили по комнате в носках. Считалось, что эта плохая примета. Откуда у городской женщины эти бабкины суеверия, непонятно? И тем не менее. К тому же мужчина в носках — это всегда поражение, маленькая капитуляция, чего Мария Моисеевна признавать не собиралась. Ее мужчины должны быть победителями. И даже их благородное стремление не пачкать ею собственноручно надраенный мастикой паркет не могло служить оправданием этих опасливых скольжений или перебежек в носках.
Сегодня по этому паркету посетители музея «Полторы комнаты» ходят в войлочных тапках, как принято было раньше до всех этих больничных одноразовых уродских бахил, в которых теперь сплошь и рядом переобувают в наших музеях любителей прекрасного. Как, например, на последней квартире Пушкина, набережная Мойки, 12.
А у Бродского, слава Богу, пока никакого официоза, никакой музейной казенщины и в помине. Тут почти нет экспонатов в традиционном смысле слова. Что-то нашли при капитальном ремонте, откопали из каких-то грунтов и бездн: стеклянные осколки разбитого негатива, спичечный коробок с синенькой гравюркой, рваные лоскуты обоев и пожелтевших советских газет, потерянный ключ...
Разглядывать особо нечего. А надо просто подойти к окну и увидеть Преображенский собор. Его грифельные купола с золотом. Эту петербургскую желтизну сквозь чёрные графику веток. Февральский снег. Много снега. Как на офортах Остроумовой-Лебедевой.
Можно посидеть на румынской мебели 60-х годов и посмотреть трофейные фильмы по старому телевизору.
Можно выпить горячего чая из граненых стаканов. Можно потрогать подлинную кирпичную кладку стен и погладить белый кафель печей. Их давно уже здесь не топят, а камин, который честно пытались музейные работники оживить, запретили разжигать соседи. Все-таки это жилой многоквартирный дом. И открытию музею тут сопротивлялись, как могли. Много лет. Почему? Чего боялись соседи? Толп экскурсантов? Грязи в парадной? Шумных сборищ? Бог весть!
При мне прошествовала испуганная стайка девочек с учительницей (явно словесницей!) в войлочных тапках. Ну какой уж от них шум? И даже телевизор в прихожей, по которому крутят фрагменты трофейных фильмов, тоже работает с приглушённым звуком.
Мне вообще, кажется, этот музей, состоящий из недлинный анфилады и знаменитых полутора комнат, весь про тишину. Но не музейную, и даже не библиотечную, а какую-то прощальную, исповедальную. Это тишина молельни, где вместо молитв полагается читать стихи Бродского или его прозу.
Тут их читают на экране в лектории разные знаменитые люди. Бродского читать безумно трудно. Он сам ненавидел, когда это делают профессиональные актеры. И один раз страшно обидел Михаила Козаков, когда попросил прилюдно никогда не читать его стихов. Но Барышников, например, читает Бродского замечательно. И он тут тоже есть. Кстати, это была его идея позвать в качестве архитектора, однофамильца поэта, Александра Бродского.
В этом музее ты попадаешь в пространство великой судьбы, которая какое-то время располагалась на этих квадратных метрах. Вблизи всех этих куполов и крестов за окном.
Жильцы умерли или давно съехали. Осталась одна соседка. Живет по-прежнему за стеной. Зовут Ниной Васильевной, 84 года. Никуда не захотела переезжать. Хотя, говорят, ей много чего сулили. Это из-за неё для музея пришлось объединять квартиры из другого крыла. Их владельцы оказались сговорчивее. А она тут одна за стеной. Бдит и зрит. Всегда на посту, на страже своих прав и исторической правды. Это она строго указала реставраторам, что паркет у Бродских был не ёлочкой, а шашечкой. И что отверстие в двери на балконе было проделано не для удобств кошки, как зачем-то нафантазировали экскурсоводы, а для прозаических хозяйственных нужд — холодильников тогда ни у кого не было.
И то, что раньше здесь была коммуналка со всеми ее запахами, распрями, кухонным чадом, протечками, ремонтами, нечаянными вторжениями и громогласными уходами — все это, как ни странно, по-прежнему считывается. Наверное, срабатывает какая-то генетическая прапамять.Ты можешь не знать, где располагается розетка или выключатель, но в любой самой непроглядной тьме наощупь найдёшь их. Тебе никогда не приходилось лицезреть этот бурый зелёный колер, но ты не можешь не узнать его.
Цвет всех советских коммунальных кухонь, всех «мест общего пользования», как раньше гордо именовались туалеты. Цвет беспробудной тоски и публичного одиночества. Вот что ты чувствуешь прежде всего, переступая порог квартиры N36 по улице Пестеля.
И то что тут нет вещей, ни мемориальных, ни музейных, ни эпохальных, лишь усиливает это чувство.
Но есть книги. Его книги. Все золотые корешки Большой энциклопедии Брокгауза и Эфрона, гордость и счастье любого интеллигентного ленинградского дома. Все здесь, как на параде. Бери любой.
Почему-то из всех горестных историй, услышанных мною, в этих полутора комнатах, более всего пронзило то, как каждый месяц вот по таким же сугробам и снегам, как сейчас, или в вечное сито дождя, Мария Моисеевна отправлялась на Ленинградский Почтамт, чтобы отправить две-три книги в Америку. Я живо представляю, как она тащит в авоське этот свой золотой улов через весь город, как долго оформляет посылку, как собственноручно выводит американский адрес сына, где ей так и не суждено было самой побывать. Как она хотела, чтобы эти книги вернулись к нему, вместе с остывающим уютом их дома, их жизни, которая никому больше была не нужна.
И только эти книги, эти телефонные разговоры через океан раз в месяц, эти жалкие стариковские прошения на высочайшее имя выпустить их к единственному сыну. Повидаться, обняться, проститься. Не пустили.
Мария Моисеевна прячет в сумке квитанцию, выданную в окошке Почтамта. И снова бредёт по снегу домой. День прожит не зря.
А теперь про полторы комнаты. У самого Бродского так подробно все это описано, что нет смысла повторяться. По замыслу его однофамильца архитектора Александра Бродского, теперь это только голые ободранные стены с мавританскими панелями, оставшиеся ещё от барских причуд и роскошеств Дома Мурузи. Можно догадаться, где проходила граница личногого закутка Иосифа, где была лаборатория отца, где красовался знаменитый буфет с историческим китайским сервизом. Но все это призраки, фантомы, оживающие под натиском его великой прозы.
В реальности ничего этого нет. На подоконнике я увидел пачку фото. Вот этот интерьер, каким он был вначале 70-х годов прошлого века, и громоздкий буфет с батареей пустых импортных бутылок из под виски и джина, и обеденный стол, и не заправленная развороченная кровать, и вся эта советская жизнь, запечатленная с безжалостностью судебного эксперта. Что это?
Оказывается в тот же день, когда проводили Бродского, его друг и приятель Михаил Исаеевич Мильчик вернулся вместе с родителями в дом на Пестеля. И молча, методично метр за метром, стал фотографировать Полторы комнаты. Его никто об этом не просил? Даже в самых безумных мечтах тогда нельзя было вообразить, что когда-нибудь здесь откроют музей, но пришел человек с фотоаппаратом, который знал, что все надо сохранить, и что-когда-нибудь тут будет Дом Поэта. И был прав.
